Железное королевство. Взлет и падение Пруссии, 1600-1947 гг. - Кристофер Кларк

из консерваторов, Людвиг фон Герлах, рассматривал государство как единственный институт, способный дать массам населения чувство цели и идентичности.129

Для многих сторонников этой традиции казалось само собой разумеющимся, что государство должно взять на себя более или менее ограниченную ответственность за материальное благополучие управляемых. Среди наиболее влиятельных читателей Лоренца Штайна в XIX веке был историк Густав Шмоллер, который ввел термин "социальная политика" (Sozialpolitik), чтобы передать право и обязанность государства вмешиваться в дела наиболее уязвимых членов общества; оставить общество регулировать свои собственные дела, утверждал Шмоллер, значит пригласить хаос.130 Шмоллер был тесно связан с экономистом и "государственным социалистом" Адольфом Вагнером, который занял профессорскую кафедру в Берлинском университете в 1870 году. Вагнер, увлеченный трудами Родбертуса, был одним из основателей Ассоциации социальной политики, основанной в 1872 году, - важного раннего форума для дебатов о социальных обязательствах государства. Вагнер и Шмоллер являлись примером мировоззрения "молодой исторической школы", процветавшей на почве гегелевско-прусской традиции.131 Их вера в искупительную социальную миссию государства нашла широкий отклик в политической среде, обеспокоенной болями экономического спада, начавшегося в 1873 году, и искавшей альтернативы либеральной доктрине laissezfaire, которая, казалось, исчерпала свой авторитет. Интеллектуальное притяжение социальной политики было настолько сильным, что она привлекла весьма разнообразную аудиторию, включая национал-либералов, лидеров партии Центра, государственных социалистов и консервативных деятелей, близких к Бисмарку, в том числе редактора Kreuzzeitung Германа Вагенера, который консультировал Бисмарка по социальным вопросам в 1860-х и 1870-х годах.132

Таким образом, сцена для новаторского бисмарковского социального законодательства 1880-х годов была подготовлена задолго до этого. Закон о медицинском страховании от 15 июня 1883 года создал сеть местных страховых компаний, которые распределяли средства из доходов, полученных от комбинации взносов работников и работодателей. Закон о страховании от несчастных случаев 1884 года предусматривал управление страхованием на случай болезни и производственной травмы. Последний из трех основополагающих принципов немецкого социального законодательства появился в 1889 году, когда был принят закон о страховании по возрасту и инвалидности. По современным меркам эти положения были количественно незначительными, выплаты - крайне скромными, а сфера применения новых положений - далеко не всеобъемлющей: закон 1883 года, например, не распространялся на сельских рабочих. Социальное законодательство империи так и не смогло переломить тенденцию к росту экономического неравенства в прусском или немецком обществе. Более того, очевидно, что мотивы Бисмарка были узкоманипулятивными и прагматичными. Его главной задачей было вернуть рабочие классы на сторону прусско-германской "социальной монархии" и тем самым покалечить растущее социал-демократическое движение.

Но персонифицировать проблему - значит упустить суть. В конце концов, поддержка Бисмарком социального страхования была лишь одним из проявлений более широкой "дискурсивной коалиции" с глубокими культурными и историческими корнями. В этой благоприятной идеологической обстановке положения, доступные в рамках государственных законов о страховании, быстро расширились до такой степени, что начали оказывать заметное влияние на благосостояние рабочих и, возможно, даже, как надеялся Бисмарк, смягчающее воздействие на их политику.133 Реформа продолжалась и в начале 1890-х годов, когда новая администрация Вильгельма II и канцлер Каприви приняли законы о труде, обеспечившие прогресс в области промышленной безопасности, условий труда, защиты молодежи и арбитража. Воплощенный в них принцип "предпринимательские силы должны уважать одобренные государством интересы всех групп" оставался доминирующей темой имперской и прусской социальной политики в течение последующих десятилетий.134

Накануне Первой мировой войны прусское государство было большим. В период с 1880-х по 1913 год в нем работало более 1 миллиона человек. Согласно оценке, опубликованной в 1913 году, прусское министерство общественных работ было "крупнейшим работодателем в мире". Только в управлении прусских железных дорог работало 310 000 человек, а в контролируемом государством горнодобывающем секторе - еще 180 000. Во всех отраслях прусское государство предлагало самые современные социальные услуги, включая страхование от безработицы и несчастных случаев, а также медицинские программы. В своей речи в 1904 году министр общественных работ Пруссии Герман Фридрих фон Будде, бывший кадет и штабной офицер, заявил в Палате депутатов Пруссии, что значительная часть его работы посвящена благополучию государственных служащих. По его словам, конечной целью работодателей государственного сектора Пруссии было "решение социального вопроса путем социального обеспечения [Fürsorge]".135 Это была Пруссия, которая могла пережить демарш монархии Гогенцоллернов, сохранив свою легитимность.

 

17. Концовки

 

РЕВОЛЮЦИЯ В ПРУССИИ

 

В конце октября 1918 года моряки в гавани Киля (Шлезвиг-Гольштейн) взбунтовались, получив приказ выйти в море для бесполезной атаки на британский Большой флот. Когда моряки взяли под контроль военно-морскую базу, командующий, принц Генрих Прусский, был вынужден скрыться. По стране прокатилась волна забастовок и военных восстаний, охватившая все крупные города. Революция быстро обзавелась собственными новыми политическими организациями - "советами", избираемыми на местах рабочими и военнослужащими по всей стране для выражения требований тех широких слоев населения, которые отказались от монархической системы и ее обреченных на провал военных действий. Это не было, как заметил один современный наблюдатель, потрясением французского типа, когда столица насылает революцию на провинции; это было больше похоже на нашествие викингов, распространяющееся внутрь страны, "как нефтяное пятно" от побережья.1 Одна за другой местные и провинциальные прусские администрации безропотно капитулировали перед повстанцами.

Около двух часов дня в субботу 9 ноября Филипп Шейдеман, выступая от имени социал-демократов, только что сформировавших временное национальное правительство, объявил с балкона здания Рейхстага в Берлине ликующей толпе, что "старый прогнивший порядок, монархия, рухнул. Да здравствует новый! Да здравствует Германская республика!". Когда художественный критик и дневник Гарри Кесслер вошел в здание Рейхстага в десять часов вечера 9 ноября, он обнаружил "пеструю суматоху"; моряки, вооруженные гражданские лица, женщины, солдаты толпились на лестницах и спускались по ним. Группы солдат и матросов, некоторые стояли, некоторые лежали на толстом красном ковре, другие , растянувшись во сне на скамьях, стоящих вдоль стен, были разбросаны по большому залу. По воспоминаниям Кесслера, это было похоже на сцену из фильма о русской революции.2 Здесь, как и во всех революциях, мобилизованная публика продемонстрировала свою силу, празднично узурпировав ранее привилегированное пространство. Прусский чиновник Герберт дю Меснил, потомок прусских колонистов-гугенотов, испытал похожее чувство перемещения вечером 8 ноября, когда группа повстанцев ворвалась в его клуб в Кобленце. Их предводитель, солдат на лошади, метался по изысканно обставленным комнатам первого этажа клуба, а обедающие, большинство из которых составляли офицеры прусских резервных полков, расквартированных в городе, с изумлением смотрели на происходящее.3

Поначалу казалось маловероятным, что государство Пруссия переживет это потрясение. Корона Гогенцоллернов больше не могла служить объединяющим центром для разнообразных земель прусской вотчины. В Рейнской области, кроме того, в католической прессе раздавались призывы к отделению от Берлина.4 В декабре 1918 года манифест с требованием территориальной автономии, выпущенный Германо-Ганноверской